ЛЮБОВЬ И ЖИЗНЬ ЛЕГЕНДАРНОГО ЛЕТЧИКА

Неизвестное об известнейшем летчике, уроженце Мордовии Михаиле Девятаеве.

Он убежал от мордовской милиции и стал курсантом речного техникума в Казани.

Новый 1938 год он встретил в застенках НКВД Татарии.

Его друг детства, секретарь Торбеевского РК КПСС, отказал в устройстве на работу.

Другой друг, одноклассник, пытаясь устроить его на работу, сам загремел на 10 лет в тюрьму. Герой войны, совершивший беспримерный побег из секретного ракетного центра на немецком самолете, охранял в 1946 году мордовских спекулянтов от московских жуликов.

Его старший сын записан русским, второй сын и дочь - татары.

Ирек БИККИНИН

Михаил Петрович Девятаев - живая легенда Мордовии.

Все жители нашей республики, независимо от национальности, гордятся своим земляком-мокшанином Михаилом Петровичем Девятаевым. Природа одарила Михаила Петровича громадным запасом здоровья - несмотря на огромные физические и психические нагрузки, перенесенные им в жизни, несмотря на то, что в апреле у него был микроинсульт, несмотря на то, что ему уже восемьдесят второй год, он спокойно выезжает из Казани в Саранск, чтобы присутствовать на спортивных соревнованиях. Совсем недавно, в середине ноября, ему пришлось еще раз приехать в Торбеево - умер его 87-летний двоюродный брат Яков. Потом по просьбе Главы Республики Мордовия Николая Меркушкина Михаил Петрович выступил перед призывниками, отправляющимися служить на атомный крейсер "Адмирал Ушаков", встречался с командиром крейсера.

В свое время я с удивлением узнал, что жена Михаила Петровича татарка. Сколько писали наши мордовские газеты о Девятаеве, а о национальности его супруги ни звука, как в рот воды набрали. Правда, в последнем издании его книги "Побег из ада" (1995 г.) о супруге и детях Михаила Петровича все написано подробно. А среди мордовских газет только "Вечерний Саранск" в номере от 22.10.98 сняла завесу секретности - рассказала о многих ранее не афишируемых фактах из жизни Михаила Петровича и назвала семью Девятаевых мокшано-татарской.

7 октября сбылась моя мечта - я приехал в Казань и познакомился с Михаилом Петровичем, его женой Фаузией Хайрулловной, с сыновьями Алексеем и Александром, дочерью Нелли, с внучками Михаила Петровича. Михаил Петрович дал большое интервью для "Татарской газеты" - 8 октября мы провели около 5 часов за столом, по достоинству оценив кулинарные таланты Фаузии Хайрулловны. 9 октября около 8 часов мы ехали в моей машине в Саранск. За все это время Михаил Петрович рассказал очень много такого, чего не было опубликовано ни в книгах, ни в многочисленных интервью.

Фаузия Хайрулловна Девятаева (в девичестве Муратова) родилась в Казани 15 декабря 1920 года.

Старший сын Девятаевых, Алексей, родился 20 августа 46 года. Второй - Александр - 24 сентября 51 года, а дочь Нелли (Наиля) - 23 июля 57 года. В Саранске неоднократно издавалась книга Девятаева "Побег из ада". Перечитайте эту книгу. В газетной публикации невозможно даже коротко описать все, что выпало на долю Михаила Петровича. Я постараюсь как можно меньше повторять эпизоды из книги.

Всю жизнь Михаила Петровича сопровождали невероятные совпадения. Много раз он чудом оставался жив. Но когда я спросил, не ходит ли он в церковь или мечеть, Михаил Петрович сказал, что он ни в бога, ни в черта, ни в Аллаха не верит. Еще в детстве он усвоил урок атеизма, когда в семье попа, жившего рядом, даже в пост не переставали есть мясо и яйца. Михаил Петрович говорит, что он столько в жизни видел подлости и жестокости, что вряд ли бог допустил бы такое, если бы он был.

Михаила Петровича судьба сводила постоянно с татарами - Саша Мухамедзянов, первый инструктор, с кем он поднялся в небо, командир дивизии полковник Юсупов, показавший в плену пример стойкости и верности Родине, казанец Фатых, которому дали "10 дней жизни" в лагере Заксенхаузен, и который умер от побоев у него на руках. И самая главная женщина в его жизни - тоже татарка. Еще в детстве он бегал смотреть сабантуй в Сургодь, село татарского поэта Хади Такташа.

Рассказывает Михаил Петрович Девятаев:

В 13 лет я увидел настоящий самолет и настоящего летчика. Мне тоже захотелось летать. Вообще для меня число 13 знаменательное - родился тринадцатым ребенком 13 июля 1917 года (хотя в метрике написано, что родился 8 июля), был сбит и пленен тоже 13 июля.

В Казань я попал случайно. В 34 году в августе я и мои друзья Паша Паршин, Миша Бурмистров набрали колосков с убранного поля. А тогда за это сажали. Кто-то донес на нас - приходит милиция, у меня варится каша из свежей ржи. Пока вели до милиции, эту кашу я съел, чугунок только остался. Составили акт, может и не посадили бы, но раз составили акт, надо убегать.

Взяли справки с места жительства и поехали в Казань. Вся наша семья Девятайкины, а мне написали в справке Девятаев. Почему? Наш старший брат в армию пошел в Ташкенте и чтобы не дразнили мордвином, записался русским Девятаевым. Второй брат тоже записался Девятаевым. Когда я пришел в сельсовет, мне тоже написали справку с фамилией Девятаев, хотя я никогда не стеснялся быть мордвином. Отец и мать Девятайкины, все остальные братья тоже Девятайкины.

Приехали в Казань, а на вокзале, когда мы заснули, нас обокрали - остались мы без сухарей.

Пошли в авиационный техникум, а у нас не все документы есть, нас не приняли. Пошли смотреть на пароходы. Посмотрели, а кушать хочется, у нас ни куска хлеба. Видим - рыбаки ловят рыбу, а ершей бросают. А мы голодные, набросились на этих ершей. Один мужик увидел и что-то по-татарски сказал. Видит, не понимаем и говорит по-русски: "Чего это вы сырую рыбу едите, идите сюда". Покормил он нас, мне денег дал, я сбегал, принес ему чекушечку водки.

Видим, бегут ребята в форме. Рыбак говорит: "Вот их в речном техникуме готовят на этих лебедей" и показал на пароходы. Приходим в речной техникум к директору Маратхузину. Жаль, имени-отчества не помню. Если бы не он, судьба у меня была бы совсем другой.

Он сказал, что мы опоздали, а это было 11 августа, что прием документов уже закончен. Посмотрел на нас - мы босиком, одежда тоже еле тело прикрывает - и говорит: "Как же вы будете учиться?"

Хороший человек был Маратхузин. Разрешил нам попробовать сдавать экзамены. Сразу пошли сдавать химию. Абитуриенты сгрудились у дверей, подслушивают, мы сверху навалились, а тут как дверь резко открыли, мы три друга кубарем вкатились в класс.

Химию принимал профессор Мостаченко Анатолий Федорович. Он говорит: "Это что за цирковое представление?" Сам смотрит, мы босые, в бедной одежде. Майка у меня была сшита из флага. А флаг я снял с крыши райисполкома.

А там как раз у доски какую-то реакцию писали и чего-то ошиблись. Профессор говорит мне: "Ну ладно, скажи-ка вот, в чем здесь дело?" Я говорю: "Здесь арифметическая ошибка, а здесь он разложение не знает". Он пятерку мне поставил и дружкам моим тоже.

Мы сразу к физику Богдановичу таким же нахальным способом. Он говорит: "Куда? Подождите своей очереди". Я говорю: "У нас ни хлеба, ничего нет и мы голодные. Если нас не примут, мы уедем".

Посмотрел он, босиком ребята, спросил кое-что, а я физику хорошо знал, тоже пятерку поставил. Русский язык принимала Флера Васильевна. Я пишу сочинение, она через мое плечо смотрит, чего-то у меня с русским языком не выходит. Я ей говорю: "Я семь классов кончил, все предметы на мордовском были. Я на мордовском написал бы, а на русском не знаю". Сам вру, я только четыре класса на мордовском учился, а 5-7 классы на русском. Она посмотрела на мои ноги в цыпках и спрашивает: "А что босиком-то?" "А у меня нет ничего". "И приехали учиться? Ну, ладно, я уж четыре с минусом поставлю вам, вы и на двойку не знаете".

Мы довольные приходим к директору, а там профессор Мостаченко сидит и рассказывает, как мы босиком пришли, да еще кульбит сделали, к тому же хорошо знаем химию. Мы втроем зашли и стоим как солдаты. "Вы кушали?" "Не кушали". Директор звонит повару дяде Сереже: "Здесь ребята голодные есть. Ты их кормить будешь, а они тебе дрова пилить, колоть, воду носить".

Потом Марат Хузин вызвал завхоза и велел поселить нас в общежитии и выдать нам матрасы. Завхоз говорит: "У них документов нет, как я им матрас выдам?" "Выдай за мой счет, я за них отвечаю".

Поселили нас в крайней комнате с еще тремя ребятами из Чувашии. Один из них, Иванов, потом стал начальником Чебоксарской пристани.

Мы подружились с профессором Мостаченко. Он дал мне ботинки, пиджак, потом демисезонное пальто сделал. С профессором мы до самой его смерти дружили. Он умер лет 8 назад. Жил в школе, квартиры не было. Во время войны его обвинили, что у него жена итальянка, дали 58-ю статью и выслали в Кемеровскую область. Когда после войны мы с ним встретились, я к нему стал ходить, чтобы морально его поддержать. Я все-таки здоров был, дрова грузил на баржи, немного зарабатывал и с бутылкой приходил к нему.

Мостаченко вообще-то профессором был в химико-технологическом институте. А речной транспорт - он реку любил, на Волгу приходил, смотрел, предки его все капитаны были.

Друзья мои не выдержали, ушли с первого курса. Миша Бурмистров закончил 10 классов, женился. Погиб на фронте. Паша Паршин закончил Оренбургское зенитно-артиллерийское училище. Погиб в 41 году одной деревне недалеко от Могилева. Тогда же и я бывал в этой деревне, но мы не виделись.

В 1936 году я познакомился с моей будущей супругой, Фаузией Хайрулловной, тогда просто Фаей. Она училась на речном рабфаке на Петрушкином разъезде, а на втором этаже там был клуб наш общий. В речном техникуме ребята учились, а на рабфаке в основном девчонки. В клуб девчат пускали, а посторонних парней нет.

Я хорошо на лыжах ходил, взял первое место на 10 километров, мне в клубе часы вручили. Потом устроили танцы, я пригласил одну красивую девчонку танцевать, так и познакомились с Фаей. Мне было 19, ей 16.

Потом мы ходили с ней в кинотеатр "Звездочка". Смотрю на нее, она очки надела. Фая плохо видела, близорукая была. Потом еще раз ходил провожать ее. Она была татарка, родители жили в Казани. Я ее проводил, они на Комлева жили. После этого мы долго не виделись, ее на танцах не было. Я пошел к ней, оказывается, когда их посылали картошку копать, она простыла. Она была перевязана.

Фаузия Хайрулловна: Когда Миша пришел к нам, родители как увидели его и все, понравился он им. У меня и татары были ухажеры, всякие были, а вот он пришел, они, как его увидели, и все... Папу Миша видел только один раз, когда он меня провожал.

Михаил Петрович: Да, Хайруллу Садыковича я видел только один раз, вечером. Помню, он подошел и спрашивает: "Как у молодежи дела?" Понравился он мне.

Я сейчас расскажу то, что раньше никому не рассказывал. Аэроклуб я закончил, стал инструктором-общественником, но речной техникум тогда так и не закончил. Был я тогда на практике помощником у капитана Темрюкова Николая Николаевича. В 37 году была перепись населения. Я переписывал рабочих лесозавода в Дальнем Устье.

Вот как-то Николай Николаевич привел меня к женщинам. Я ему потом говорю: "Слушай, мы с тобой молодые ребята, нам молодые девки нужны, а ты к старухе меня привел". А с кем я был, энкаведешница оказалась. Николай Николаевич возьми и по пьянке скажи ей. Она обиделась за "старуху" и написала рапорт, дескать, я материалы переписи передал иностранной разведке.

Фаузия Хайрулловна: Не надо было лазить.

Михаил Петрович: А задержали меня прямо на танцах, я с Фаей танцевал. Попросили выйти поговорить и в черную машину. Я в Плетеневской тюрьме сидел. Тем, кто допрашивал, говорю: "Слушайте, вы говорите, я немцам материалы переписи дал. Зачем иностранцам списки рабочих лесозавода?"

Сидел я шесть месяцев. Искали у меня документы, нигде нет документов. Когда меня выпустили, я написал письмо в НКВД: "Вы фашисты, бандиты, убиваете невиновных".

Сходил в аэроклуб. Оказывается, наша группа учлетов вся уехала в Оренбург, учиться на военных летчиков. Я попрощался с Фаей и тоже поехал в Оренбург.

Фаузия Хайрулловна: Он спускается с горы в речной форме, а я иду навстречу. "Здравствуй". "Здравствуй". Миша говорит: "Вот, Фая, ухожу в армию". Я говорю: "Ну что же, иди". Мы с 36 года знакомы были, а дружили только на танцах, ничего же не было.

Михаил Петрович: В Оренбурге мне повезло, встретился Михаил Комаров, инструктор по пилотированию, который у меня в Казани экзамен принимал. Я ему тогда понравился. Он говорит: "Ну что, учишься?" Говорю: "Нет". Не говорю, что сидел.

Он пошел, поговорил с начальником училища и меня приняли в курсанты, зачислили в истребительную группу. Я быстро всех по учебе догнал. Это был уже 38 год, май месяц. Учились летать и стрелять на истребителях И-5 в Благословенке, на летнем аэродроме. Нас 30 человек выпускников Казани отправили на финский фронт. Приехали, только померзли и все. А Михаил Комаров погиб. Мы летали сначала на И-15, потом на И-15бис.

На финском фронте истребителям было делать нечего, финны не летали, сбивать было некого. Я на разведку три раза слетал и все. Только лицо обморозил - на земле 40 градусов, в небе 50 градусов, а кабина открытая, не отапливается. У меня от оспы рябь на лице была. Когда лицо обморозил, некоторые оспинки пропали. Потом, когда в 44 году немцы меня сбили, у меня сильно лицо обгорело и рябь совсем исчезла.

После финской в Торжке мы на И-16 пересели. Очень строгий самолет. Зато маневренный был, изумительно. С Торжка мы перебрались в Ригу. С Риги в Могилев. С Могилева меня направили на курсы командиров звеньев в Молодечно.

Тут и война началась. 22 июня в 9 утра я уже участвовал в воздушном бою над Минском. Позывной мой был - "Мордвин". Я чуть не плакал - мой самолет был весь изрешечен. Через день меня немцы сбили. Мы атаковали бомбардировщики, а они отстреливались. Стреляешь в немца, стреляешь, а он летит. Баки у них были протектированные, двухслойные, с жидкой резиной. Пуля пробивает бак, а бензин не вытекает - резина дырку закрывает, самолет не загорается. А наши баки были простые, одна пуля пробивает бак, бензин начинает вытекать, вторая пуля поджигает самолет и все.

По моим подсчетам, за всю войну я сбил самолетов 18-19, хотя официально за мной 9 немецких самолетов. В 41 году кинофотопулеметов не было, кто будет считать. Я тогда четыре самолета потерял. В августе 41 года мой самолет сбил наш советский же летчик.

Вот как это было. Яша Шнеер, летчик нашего полка, летал неважно и в бою откровенно трусил. Другой командир бы отдал его под трибунал, но наш комполка Захар Плотников был хороший человек и сказал мне: "Миша, возьми Шнеера, подучи его. Если что, у тебя кулаки крепкие, всыпь ему, как надо". А мы тогда стояли под Тулой.

Полетели мы тренироваться. А мы тогда уже летали на "Як-1". У меня, как у командира, была двухсторонняя радиосвязь. Мне с командного пункта поступила команда перехватить немецкий самолет-разведчик Юнкерс-88, летящий в сторону Москвы.

Перехватили мы немца, ударили двумя истребителями. Так Яша сбил свой первый самолет. Очень радовался. Потом на одной тренировке при отработке маневра он неудачно повернул и срубил мне одно крыло. Я выпрыгнул с парашютом, приближаюсь к земле, вижу, лечу прямо на колья, у меня волосы дыбом встали. Но повезло, не напоролся. Мы летали тогда над деревней Мясное.

А вот у Яши парашют не раскрылся. Он как ударился об землю, все его кости разломались. Его когда поднимали, он растягивался как резиновый. В кармане у него нашли серебряный портсигар с гравировкой "Моему учителю и другу Михаилу Девятаеву". Потерял я этот портсигар.

Пятый самолет, подбитый, я довел до части. Но сам был сильно ранен в ногу, потерял много крови, долетел до аэродрома и, еще колеса не коснулись земли, уже отключился. Прямо на крыле самолета мне перелили кровь моего командира Володи Боброва.

Меня отправили в тыл. Сначала в Ростов, потом в Сталинград. Я получил письмо из части, что наш полк отправлен на переформирование в Саратов. Когда наш санитарный поезд остановился в Саратове на сутки, как сказали, я добрался до аэродрома, но наших там уже не было. От поезда я отстал. В Саратовском госпитале мне сделали операцию и направили в Казань, в специальный госпиталь для летчиков. По пути я заехал в Торбеево, к матери Акулине Дмитриевне.

Потом в Рузаевке сел на поезд "500 веселых" Рузаевка-Казань. Народу ездило на нем очень много - и в окошко лезут, и в двери - если залез, до Казани ни в туалет, никуда не сходишь, хоть под себя ходи. Мне мать самогонки в дорогу дала. Бутылку я выпил и в пустую бутылку отлил. Вот так.

В поезде меня присватали уже. Познакомился с лейтенантом медицинской службы. Оказалось, они с Фаей вместе в медучилище учились. Тоже татарка. Она с фронта в положении ехала, а в одежде-то незаметно. Вот она и хотела меня, женить, что ли, на себе. Привезла к себе домой. Маме сказала, дескать, мой жених. Ее тетя замужем была за генералом Александровым, руководителем ансамбля танца и пляски Красной Армии. А я, когда почувствовал вот это хозяйство, от нее на двух костылях бегом.

Госпиталь был в кинотеатре "Вузовец". Сходил на Комлева к Фае, они переехали, не живут уж тут. Потом я пошел в кинотеатр "Электро". А там и танцы были. Я билет взял в кино, ну куда мне на танцы на костылях. Потом повернулся, смотрю, две девушки разговаривают, голос знакомый. Потом ее подруга Дуся говорит: "Чё-то солдат смотрит на нас". Она повернулась. "Фая!" "Миша!" Встретились - почти три года уж не виделись.

"Ты, - говорит, - чё приехал?" "К жене приехал". "К какой?" Костыль из-за спины вытаскиваю, говорю: "Вот к какой жене". "Где?" Я говорю: "Вот в "Вузовце".

Кино посмотрел я, вышел в фойе, смотрю, танцы там. Несмотря на то, что война была, танцы продолжались, жизнь своим чередом шла. Пришел я, сижу там, меня пропустили без билета как-то. Смотрю, Фая танцует с старшим лейтенантом. Она отошла от старшего лейтенанта и ко мне подсела. И вот теперь уж мы поговорили. Танцы кончились, я в госпиталь, она домой. Оказывается, они уже на Чехова жили. Нам идти в одну сторону, трамваи не ходили, снега было много. Договорились в Доме офицеров встретиться.

Пришли в Дом офицеров, а там медичка беременная, которая меня оженить хотела. Они с Фаей в конфликт. Я с Фаей остался.

После Дома офицеров я костыли бросил, ходил только с палочкой. Тяжело было ходить, но я храбрился. Это был январь 42 года.

Потом Фая как-то сказала: "Придете в гости?" "Приду". И вот пришли, мать Фаи, Маймуна Зайдулловна, моя будущая теща, картошечки поджарила и колбаски. О-о-о, объедение! Она очень хорошей поварихой была. Потом еще раз пришел, третий раз, потом так закрутилось. Потом ночевать остался. А официально потом, как на фронт ехать, пойдем, говорю, Фая, бери паспорт с собой. Пошли, расписались, потом сфотографировались. Думаю, все равно на фронте я погибну, хоть жена законная останется.

29 ноября 42 года вышли из ЗАГСа и сфотографировались. Фотограф сказал: "Редчайшая пара". Я с такой фотографией попал в плен. На второй фотографии была Фая и ее сестра Ляля.

По состоянию здоровья меня направили в санитарную авиацию и я еще несколько раз в Казань за самолетами "По-2" прилетал. Уже к жене приезжал.

Хотя я был в санитарной авиации, я вылетал и на бомбежки. Потом одного генерала спас от немцев. Он пистолет подарил.

В 1944 году наконец-то я снова стал истребителем. Случайно встретился с бывшим моим командиром Володей Бобровым, уже полковником. Владимир теперь летал у знаменитого Покрышкина и в два счета устроил так, что меня тоже взяли к Покрышкину.

Переучили меня на американский истребитель "Кобра". Июнь 44-го. Бои жуткие были, каждый день по два, по три боя было. Мокрыми приходили, аж на губах пена коркой засыхала.

В начале июля из Молдавии перелетели мы под Львов и Броды. 13 июля пошло наступление. Часов в 9 вечера, а тогда дни были длинные, мы полетели сопровождать штурмовики "Илы". Когда обратно летели, уже у линии фронта с командного пункта поступил приказ вернуться в такой-то квадрат и встретить эшелон немецких бомбардировщиков. Завязался воздушный бой, там "Мессершмиты" были, "Фокке-Вульфы".

Из облака начал выходить вверх, почувствовал боль. Смотрю - "Фокке-Вульф" на хвосте сидит. Видимо, когда я проскакивал в разрыве облаков, он меня и подцепил. Вижу, Володя Бобров впереди на наборе высоты, а у меня самолет пламенем охватило. Кричу: "Бобёр, наведи меня на восток". Он кричит: "Мордвин, прыгай, сейчас взорвешься".

Я открыл дверцу, а на "Кобре" дергаешь аварийную ручку и дверца падает прямо на крыло. Я то ли об крыло ударился, то ли об стабилизатор - факт, что потерял сознание. Как приземлился, не знаю.

Пришел в себя, лежу на нарах. Немцы все документы, фотографии жены, пистолет, ордена - у меня два ордена Красного Знамени и два Отечественной Войны было - все забрали. Лицо, руки обожжены, болят.

В лагере под Бродами нас хотели избить перебежчики, кто добровольно к немцам уходил. Сергей Вандышев, майор, летчик-штурмовик из Рузаевки, поднялся на тюк инкубаторной стружки и говорит: "Сожгу всех, и себя, и вас". Они ушли, а так искалечили бы нас.

Потом нас собрали летчиков человек десять, чтобы везти в специальный лагерь для советских летчиков. Мы договорились, что попытаемся захватить самолет. Какое там захватить, нас подвезли к "Юнкерсу-52", руки связали сзади и уложили на живот. Так нас доставили в Варшаву, поселили в психиатрической больнице. Там сад такой, хороший урожай яблок был. Это был уже август.

Нас начали обрабатывать. Генерал пришел, отругал капитана из охраны, нас стали хорошо кормить, раздали ордена. Обещали при хорошем поведении выдать оружие.

У меня нога была выбита, я не мог бежать, а Сергей Вандышев, Володя Аристов, сын секретаря ЦК, попытались, но не смогли. Двое других ночью побежали. За ними пустили собак, поймали их.

Генерал приехал, ругался, что не оправдали его доверие. Режим охраны усилили. Потом к нам женщин пустили психически больных, голые, вытворяют такое, что и во сне не приснится. А мы чего, раненые, в крови, у меня лицо, руки обгоревшие, не до этого.

Потом мы попали в Лодзь, лагерь для летчиков. Комендантом этого лагеря был брат Гиммлера. Потом 250 раненых, покалеченных летчиков перевели в Кляйнкенигсбергский лагерь. Там я встретился со своим одноклассником из Торбеева Василием Грачевым, тоже летчиком, штурмовиком. Мы сделали подкоп за колючую проволоку. Нам бы сразу бежать, но мы решили еще подкопаться под комендатуру - оружие взять и всех освободить. Планы были наполеоновские, но нас поймали.

Меня, моего друга Ивана Пацулу и Аркадия Цоуна, как организаторов подкопа, приговорили к расстрелу и отправили в лагерь смерти Заксенхаузен.

Этот лагерь был построен в 36 году недалеко от Берлина для политзаключенных немцев. Там только в "кринкеркоманде" (кирпичной команде) 30 тысяч рабочих было.

Мы брали глину, делали шары, чтобы ни одной капли земли туда не попало. Кирпич получался очень прочный.

Потом меня перевели на испытания обуви. Назывались мы "топтуны". Новейшие ботинки, груз за плечами - 15 килограмм. Целый день ходили. А потом вечером замеряли и записывали, какой износ у ботинок, чистили ваксой. Утром снова то же самое. Норма 250 грамм хлеба - 200 грамм лагерных и обувные фирмы добавляли 50 грамм. Обувь хорошая была. Коричневые, черные ботинки, с шипами, с подковами. Ходить надо было - земля, асфальт, песок, мраморные бесформенные плиты, потом опять песок, земля и вот целый день так по этим камням ходишь-ходишь. По асфальту ничего идешь, а вот по камню, по плитам - тяжело.

Немцы очень жестокие были. Он, может быть, и хороший немец, но за помощь нам он попадал в карцер, а карцеры для немцев были, хуже, чем для нас, так что...

Мне повезло, какие-то люди мой номер заменили на другой и сказали, что отныне я украинец Никитенко Степан Григорьевич, 1921 года рождения, учитель из Дарницы, пригорода Киева. Видимо, этот Степан недавно умер и еще не был зарегистрирован. Если бы не эти люди, я бы в печку попал и из трубы в качестве дыма бы вышел.

Там в крематории жгли дай боже как. Вот смотришь, упал, живой еще человек. А там черный ящик был, четыре ручки. Его туда сунут и тащат в крематорий, сжигать. Вот ты упал, больше не можешь ходить. Ты еще дышишь, ты еще разговариваешь, а тебя в крематорий уже тащат. Когда мы галоши испытывали, некоторые ходят-ходят, падают, его в ящик складывают и нас заставляют нести в крематорий. Вот и все - песня спета этого человека, а ты не будешь нести, тебя тоже туда, прикладом.

Мне еще раз повезло, когда немецкие антифашисты перевели меня из "топтунов" в хозяйственную обслугу - кормить свиней, убирать с огородов брюкву, лук, готовить парники к зиме, возить дрова и продукты.

Однажды всех построили и заставляли раздетыми проходить перед комиссией - отбирали тех, у кого на теле были красивые татуировки. Их убивали и из их кожи делали абажуры, сумки, кошельки и т.д.

Около пятисот человек, в том числе и меня, отобрали для работы на острове Узедом. В Заксенхаузене внутри овчарок не было, а в лагере при аэродроме, куда нас привезли, там овчарки были такие злые, людей жрали, прямо хватали и клочья мяса отдирали. Ох и собаки злые, как они обучали собак, не знаю.

На этом острове с 1935 года располагался секретный ракетный полигон. Здесь были заводские корпуса, стартовые площадки, аэродром, катапульта для управляемых ракет, различные испытательные станции ВВС, сухопутных сил и много другого. Наш лагерь и весь центр назывался Пенемюнде, по названию рыбацкого поселка.

Сначала я работал на разгрузке песка, потом перешел в "бомбен-команду". Мы после бомбежек вытаскивали взрыватели из неразорвавшихся бомб. Наша команда была пятой, четыре предыдущих уже подорвались. Риск был большой, зато в тех домах, откуда мы вытаскивали бомбы, можно было найти продукты, наесться до отвала, прихватить теплого белья. Мы искали оружие, но ничего не нашли, правда, иногда мы находили и золотые вещи, и драгоценные камни, которые должны были сдавать немцам.

Каждую минуту ждешь, вот сейчас тебя разорвет на куски. Думаю, здесь я с ума сойду и самовольно пошел работать в другую группу, "планирен-команда". Они заделывали воронки на взлетно-посадочных полосах после бомбежек, маскировали самолеты.

Понемногу сложилась группа из желающих бежать. План был такой - улететь домой. Летчик - я. Мы присмотрели один "Хейнкель-111" - он всегда был с утра прогретый, полностью заправленный. С самолетной свалки начали таскать таблички с приборных досок, особенно "Хейнкелей". Я присматривался, запоминал, как запускают двигатели. Вот так и готовились, выжидали удобного случая.

Но обстоятельства заставили нас поспешить. Дело в том, что за избиение стукача меня приговорили к "10 дням жизни". Это означало, что за 10 дней меня должны были постепенно забить насмерть. Совсем недавно моего друга Фатыха из Казани, которого перевели вместе со мной из Заксенхаузена, забили в первый же день его "10 дней жизни". Он умер у меня на руках и до утра лежал мертвый рядом со мной.

Когда мне оставалось два "дня жизни", мы смогли осуществить свой план - в обеденный перерыв убили конвоира, забрали его винтовку, с большими трудностями, но запустили двигатели. Я разделся по пояс, чтобы никто не видел полосатой одежды, загнал ребят в фюзеляж и попытался взлететь. Самолет почему-то не поднимался, взлететь не удалось, в конце полосы, когда я развернул самолет обратно, мы едва не свалились в море. Зенитчики побежали к нам, солдаты, офицеры отовсюду. Наверное, думали, что один из их летчиков сошел с ума, тем более, что сидит голым.

Ребята кричат: "Взлетай, погибнем!" Потом приставили штык к правой лопатке. Я как разозлился, схватил за ствол винтовки, вырвал его из их рук и как пошел чесать прикладом, согнал их всех в фюзеляж.

Думаю, если под горку не взлетели, вверх тем более не поднимемся. Я погнал самолет туда, откуда в первый раз начал разгон и начал второй взлет. Самолет опять не слушается. А там только сели с боевого задания "Дорнье-214, 217", думаю, сейчас я врежусь в них, и тут меня осенило, что самолет не взлетает из-за того, что триммеры на посадочном положении. "Ребята, - говорю - давите здесь!" Навалились, все-таки три человека, пересилили. И только так, почти чудом, взлетели. Как взлетели, они на радостях запели "Интернационал" и отпустили штурвал, мы чуть в море не грохнулись. Потом я нашел триммеры элеронов и руля высоты, покрутил их, усилия на штурвал стали нормальными.

Летели в облаках, чтобы не сбили. Лететь в облаках на чужом самолете, когда не разбираешь показания приборов - это очень опасно - несколько раз я допускал срывы и мы едва не врезались в море, но все обошлось. Почему немецкие истребители нас не сбили сразу после взлета, можно только догадки строить, ведь подлетали совсем близко. А потом, когда в облака вошли, я взял курс на северо-запад, на Норвегию.

До Швеции долетели и развернулись в сторону Ленинграда, горючего было много, думаю, долетим. Но я так ослаб, что уже перестал чувствовать управление и повернул в сторону Варшавы, лишь бы до линии фронта долететь. Опять встретились немецкие истребители, они какой-то корабль сопровождали. Я вовремя качнул крыльями, чтобы они увидели желтое брюхо и кресты.

Возле береговой линии нас сильно обстреляли. Хорошо, что мы были на низкой высоте - из-за большого углового перемещения в нас не попали. Потом над лесом к нам начал приближаться "Фокке-Вульф", я скорее снова разделся, а ребята спрятались в фюзеляж, но тут опять стали обстреливать зенитки и ему стало не до нас.

Я стал машину бросать то влево, то вправо и почти совсем потерял высоту. А там через речку мост был. Смотрим, наши солдаты. А прямо по полету в лесу полянка была. Я чудом посадил самолет, прямо воткнул его, аж шасси обломилось.

Пулемет взяли и хотели в лес уйти, вдруг рядом немцы. А мы уж совсем из сил выбились, под снегом вода, грязь, сразу ноги промочили. Вернулись обратно.

Скоро начали подбегать наши солдаты: "Фрицы, сдавайтесь!" Мы выпрыгнули из самолета, наши, как увидели полосатых, одни кости, никакого оружия, нас сразу стали качать, понесли на руках. Это было 8 февраля.

Видят, мы голодные, привели в столовую. Там кур варили, мы и набросились. Врач у меня курицу отбирала, я бы объелся, голодный - и вдруг курицу жирную, сразу нельзя, можно даже умереть. Я тогда весил меньше 39 килограмм. Одни кости.

Пятеро погибли из нас - их сразу в войска послали, четверо в живых осталось. У меня ухудшилось зрение, я стал плохо видеть. От нервов, что ли.

Как командование узнало, что мы прилетели с ракетного центра, меня, как летчика, какой-то полковник повез к генерал-лейтенанту Белякову в Ольденберг.

Я начертил все, что запомнил, все-таки летчик, профессиональная память не подвела. Много рассказывал о запусках ракет "Фау-1" и "Фау-2". Мне довелось даже, в сентябре уже, беседовать с будущим Генеральным конструктором советских космических кораблей Сергеем Павловичем Королевым. Я, конечно, не знал, кто это был. Он назвал себя Сергеевым. Тогда он отправлял целый эшелон из Германии с ракетами, бумагами института немецкого ракетчика Вернера фон Брауна. Я рассказывал ему о подземном заводе в Пенемюнде, ходил с ним по цехам. Мне с ним и водку довелось пить.

А когда я выступал перед будущими космонавтами, Сергей Павлович тоже там был. Тогда Гагарин еще не летал.

Потом мне сказали, что представление о присвоении мне звания Героя Советского Союза подписал именно Королев. Но об этом я узнал только после его смерти.

А тогда, в 45 году, когда у меня все расспросили, отправили на сборный пункт. Потом нас пешком повели из Германии через Польшу и Белоруссию в Псковскую область, на станцию Невель.

Привели к озеру. Вокруг озера лес. Ворота, над ними написано "Добро пожаловать", а кругом колючая проволока.

Говорят: "Ройте себе землянки". Мы сделали землянки, сена накосили, на сене спали. В октябре уже стало холодно. Домой не отпускают, и переписываться нельзя. Ценные вещи, золото, драгоценные камни отобрали.

После перелета столько ценностей мне натаскали ребята. Помню, золотой крест был вот такой, с рубинами. В Ольденберге сейф они нашли, разбили, принесли все. У меня столько бриллиантов было. Целая коробка. Кресты золотые были. Все у меня украли. Я на золотые вещи и сейчас не падкий, а тогда тем более. Парни из деревни, кто с золотом имел дело? Плевать нам на все это было.

Там, в Невеле, содержались бывшие пленные и вывезенные в Германию советские женщины. Нас грузины охраняли. Они были свободными, Сталин дал им свободу.

Потом все-таки меня в декабре отпустили с землянок в Невеле. Мне еще повезло, не посадили. Все-таки не все дураки, хотя дураков у нас много. В бумагах у меня какой-то писарь написал "гаубичный истребительный артиллерийский полк".

Он так расшифровал сокращение ГИАП - "гвардейский истребительный авиационный полк". Приехал в Казань, пришел в Свердловский военкомат, говорю, я летчик, никогда не был артиллеристом. Военком заорал: "Марш отсюда!" и выгнал меня. Вот так я артиллеристом стал. А Фаузия уже ждала. Ей в 44 году пришла бумага, что я пропал без вести. Она не верила, что я погиб, ходила к гадалке. А я смог ей написать только летом 45 года.

Фаузия Хайрулловна: Конечно, я надеялась, что Миша жив. Гадала на кольце, кольцо показало его лицо. Ходила к слепому гадальщику, он сказал: "Проживете долго, трое детей у вас будет, будете жить, как все семьи".

Бумага о том, что мой Миша пропал без вести, теперь в музее лежит. В июне или июле от него пришло письмо, что он в городе Невеле. О них, оказывается, еще писали в фронтовых газетах, как они с плена прилетели.

Михаил Петрович: Приехал я живой и здоровый, а в Казани на работу устроиться не могу - как узнают, что был в плену, сразу от ворот поворот. В феврале 46 года поехал в Мордовию. В Саранске отказали в двух местах. Обратился на механический завод, там мой друг, земляк, солагерник Василий Грачев работал в автопарке механиком или инженером. Мы с ним вместе 7 классов в Торбееве закончили. Такой толковый парень был. Он попросил за меня, но мне отказали, а его самого, боевого офицера-летчика, за то, что был в плену, за измену Родине, выгнали с завода и посадили на 10 лет. Он сидел в тюрьме в Ирбите. Там он и сейчас живет. Стал начальником цеха, потом в профсоюзах работал.

Поехал в Торбеево. Там сразу обратился к своему другу детства Гордееву Александру Ивановичу, третьему секретарю райкома партии. Он очень хорошо принял, позвал к себе в гости вечером. Я рассказал, как в плену был. Он: "Миша, тебе работа будет". Утром, как договорились, прихожу. "Нет здесь для тебя работы. Здесь Волги нет, давай езжай к себе на Волгу".

Я чуть не заплакал. Я на Гордеева не обижаюсь. Он доложил первому секретарю, земляк, мол, давай устроим на работу, летчик, в плену был. А тот: "Таких не надо". Маме говорю: "Я должен в Президиум Верховного Совета попасть, к товарищу Швернику, объяснить, в чем дело, почему. Мне в Москву надо". А денег на билет нет.

Маме говорю: "Давай козу зарежем, продадим, буду богатый, верну". Она говорит: "Что ты, сынок. Вон бабы масло возят в Москву. А жулики у них и масло, и деньги отбирают. А ты здоровый, давай, езжай с ними".

Дали мне в исполкоме пропуск в Москву. Бабы в селах скупали масло, даже в Беднодемьянск ездили, потом для желтизны добавляли морковный сок, все хорошенько смешивали и замораживали. Потом на поезд и в Москву. А там на трамвае на Сухаревский рынок. Я в форме, бабы не боятся. Пока продают, я туда-сюда хожу, посматриваю.

Потом на какой-то швейной фабрике в Подмосковье бабы брали белые нитки, краску. Нитку красили и пучками в Торбееве продавали. Это выгодно очень было, мокшанки раскупали цветную нитку на вышивки.

Помню, мы долго шли где-то по оврагам, по полянам, переночевали где-то. У кого-то купили целый мешок ниток, ворованные, наверное, были. Потом и мне часть ниток дали. Мать продавала.

Вот так я за два с половиной месяца заработал денег и приехал снова в Казань. Вызывают в НКВД и спрашивают: "Ты что в Москве делал?" Говорю: "У брата был". "Телефон есть?" "Есть". Потом опять вызывают: "Что ты врешь? Ты шпионил. Брат тебя не видел 3-4 месяца". А я письма писал в разные инстанции, никаких ответов не было. Потом я перестал писать.

Фаузия Хайрулловна: Меня то и дело в спецчасть вызывали, спрашивали, что он рассказывает. Говорю: "Ничего не рассказывает". "Ну хорошо, когда вы с ним вдвоем, что он говорит?" Тогда время такое было, надо было думать, что говоришь.

Михаил Петрович: Потом все же взяли меня в речной порт, дежурным по вокзалу. Всякое было, пленом этим мне то и дело тыкали. А с 49 года я уже ходил капитаном на катере. Прошел обучение на механика, сдал на отлично, а замещение должности не получил. Нас было тринадцать человек, все получали лишние сто рублей за замещение должности механика и только мне не дали. Директор затона Павел Григорьевич Солдатов говорит: "Мы тебя по ошибке туда послали. Ты, - говорит, - был в плену, скажи спасибо, что мы тебя держим".

После XX съезда КПСС, когда Хрущев развенчал Сталина, вопрос с бывшими пленными был поставлен так - изменников надо карать, а тех, кто не сам сдался, кто не сотрудничал с немцами, их нужно реабилитировать, а заслуги отметить.

Брат моей Фаи, Фатих Хайруллович Муратов, он уже умер, говорит мне: "Миша, давай в Москву напишем о твоей судьбе". Он в Верховном Суде Татарии работал. Я говорю: "Никуда я писать не буду. Сколько я писал после войны - никакого толка. Кому я нужен, тот сам меня найдет".

Журналистам дали задание - искать среди бывших пленных примечательных людей. Завотделом газеты "Советская Татария" Ян Борисович Винецкий тоже ходил по военкоматам. В нашем Свердловском райвоенкомате ему сказали, что, дескать, есть у нас артиллерист, улетел из плена на немецком самолете, привез 9 человек.

Ян Борисович и его друг, собственный корреспондент "Литературной газеты" Булат Миннуллович Гизатуллин, решили прийти и расспросить меня. Булат Гизатуллин затем был министром культуры Татарстана.

Фаузия Хайрулловна: С Ян Борисовичем мы подружились и домами дружили. Хороший был человек. А с Булатом мы были давно знакомы. Он учился в 15-й школе с моим братом Фатихом. Пришли Булат и Ян, стучатся: "Девятаев здесь живет?"

Миша сразу покраснел. Чувствуется, у него нервы на пределе. Ян Борисович говорит: "Я ходил по военкоматам. В Свердловском райвоенкомате военком сказал, что у него один есть, такую автобиографию написал, тут, говорит, вообще ерунда - говорит, что он летчик, а сам артиллерист. Я - говорит, - читаю автобиографию, неужели это может быть?"

А Ян Борисович сам был летчиком, воевал в Испании. Они с Булатом были друзья и решили прийти. Это было 7 часов вечера, октябрь, 56 год. Попросили Мишу рассказать. Он сел и с 7 вечера до 6 утра рассказывал. Мама покойная пять раз самовар ставила.

Он так рассказывал, я сама волей-неволей сидела там же, куда я денусь, с такими подробностями, с какими он никогда нигде не рассказывал. У него такое состояние было.

Потом они часов в 10 шофера пригласили и он тоже сидел, слушал до утра. Ян Борисович такие вопросы задавал, все же он сам летчик. Я дала свой институтский телефон для связи. Так у нас дружба началась.

Потом через месяц-полтора Ян Борисович звонит и говорит: "Скажите Михаилу Петровичу, что я добился разрешения пройти в органы и проверить".

Михаил Петрович: Дело до Игнатьева, секретаря обкома партии дошло. Ян Борисович Винецкий написал большую статью, я прочитал, проверил. Булат сказал: "Не надо в "Советскую Татарию", давай в Москву сразу, в нашу "Литературную газету", сразу на весь мир пойдет".

В "Литературке" обещали под Новый год статью обо мне опубликовать. Потом перенесли ко Дню Красной Армии на 23 февраля. Потом ко мне приехал полковник из журнала ДОСААФ "Патриот": "Михаил Петрович, давай выпьем с тобой. Вот меня прислали проверить материал Винецкого".

Оказывается, еще не верили. Прихожу к Яну Борисовичу, он при мне звонит в Москву. Там сказали, что к 8 марта обязательно выйдет. Не вышла. Потом говорят, что 23 марта будет точно.

Прихожу домой, говорю, завтра статья будет. Сам не верю, утром поехал в железнодорожный вокзал. Там киоскеру даю 10 рублей, беру "Литературок" на всю сумму.

Иду домой, сын Леша встречает: "Папа, вот статья вышла!" Радость какая была.

Начальство сразу зауважало. Директор затона вызывает к себе, выражает почтение, говорит, что меня ждет к телефону министр речного флота СССР Шашков Зосим Алексеевич.А я в то время преподавал на курсах в Аракчино. Там готовили младших специалистов - рулевых, мотористов и т.д. В этот день у меня был последний урок. И пошло, и поехало. Меня перехватил подполковник Георгий Евстигнеев из редакции "Советской авиации". Мы с ним на транспортном самолете Ил-14 улетели в Москву, в министерство речного флота.

А в самолете везли вино. Летчики, как узнали, кого везут, сразу водку, коньяк стали таскать. В общем, когда приземлились в Москве, мы с Жорой не знаем, что делать, как в таком виде к министру идти. Выходим, спрашивают, где Девятаев. Говорю, он там, в кабине. Ловим такси и к Жоре домой. Утром я проснулся, давай голову мыть холодной водой, думаю, как же я пойду к министру с такой мордой.

Министр всех собрал, рассказал им обо мне, как меня с работы выгоняли за плен и говорит: "Пусть Михаил Петрович в кабинет к любому из вас дверь ногой открывает".

Где только я не был тогда в гостях. Мне деньги дали. Купил подарков, приехал домой в Казань.

Когда Героя присвоили, уже в августе, после Москвы поехал в Торбеево. А в Москве я неделю жил на даче у Константина Симонова. На рыбалку ходили, за грибами. Он так долго расспрашивал. Потом мы с Володей Бобровым встретились, командиром моим. А они с Симоновым, оказывается, в Луганске жили на одной улице.

Симонов устроил в мою честь банкет. Подали устрицы, Володя кольнет устрицу и в рот, а мне неудобно, устрицы пищат, а они, дьяволы, товарищи писатели, только жрут. Банкет был дай боже какой. Думаю, дай, узнаю, сколько же заплатит Симонов за вечер. А он взял, на бумажке расписался и все. Он на государственном счету был.

...И пошли поездки по стране, встречи с людьми. Помню, пригласили меня в 57 году в поездку по Мордовии. Ездили мы с заместителем министра культуры Сыркиным по разным районам, выступали в Саранске. Только в Германию я ездил десятки раз, много раз ездил туда с Фаей. Один раз, в 1968 году, ездили всей семьей, с детьми.

Фаузия Хайрулловна: Я в юности мечтала стать историком, археологом. Я очень любила историю. А получилось так, что отец умер, а я самая старшая у мамы, после меня еще трое. Мама неграмотная. Жизнь была очень тяжелая и я в 38 году пошла учиться в медучилище. В 39 году закончила училище и до пенсии работала на одном месте - сначала лаборантом, потом старшим лаборантом в Казанском институте эпидемиологии и микробиологии.

Когда я училась в школе, у нас татарский язык был на латинской графике. Тот татарский алфавит назывался "яналиф". Мне и сейчас легче читать на яналифе. Я буду рада, когда татары перейдут снова на латиницу. Вот внуки в школе татарский язык учат, приходят, бабушка, как правильно писать, а сейчас по-татарски пишут русскими буквами и я путаюсь - то ли "э", то ли "е" писать. Для меня это очень трудно. Вот на яналифе было хорошо.

У двоюродной сестры мамы муж был муэдзин мечети "Мэрджени". Их дочь разошлась с первым мужем - татарином и вышла замуж за дядю Петю, русского, очень хорошего человека. Он на фронте погиб.

Так что я в семье не первая пошла за нетатарина. Никто меня никогда этим не упрекал. Вообще у нас все Мишу любили. Моя бабушка, папина мать, она прекрасно говорила по-русски, она все о Казани рассказывала ему.

Михаил Петрович: Мы с ней лет десять вместе в городскую баню ходили. Придем с ней, там татарки ее забирают к себе, моют. А я иду в мужское отделение, парюсь. Потом опять вдвоем домой.

Фаузия Хайрулловна: Она рассказывала нам, как чехи Казань обстреливали из пушек, как захватили, как потом бежали. О каждом доме в Казани она могла рассказать. Моя мама не очень хорошо говорила по-русски, потом научилась. Она родом была из села Чулпыч Сабинского района. А отец родился в деревне Буртасы Тетюш-ского района.

Михаил Петрович: Наши оба сына закончили медицинский институт. Алексей - кандидат медицинских наук. Александр - доктор медицинских наук. Нелли окончила Казанскую консерваторию и преподает фортепьяно и теорию музыки в театральном училище.

Старший работает хирургом при военкомате. У него дочка, с женой разошлись. Дочь зовут Ирина. Правнучку зовут Настя. Правнучка, внучка русские. Алексей записан русским, татарский язык знает в совершенстве. Александр записан татарином, но по-татарски говорит хуже. Дочь Нелли тоже записана татаркой.

Фаузия Хайрулловна: У Александра жену зовут Фирдаус. Она закончила институт культуры. Фирдаус очень красивая, когда в Торбееве была, там сказали, ну прямо татарская княжна. Их дети: старшая Алина, вторая Диана. Старшей 16 лет, учится в 11 классе, младшей 14 лет, учится в 9 классе. Говорят по-татарски прекрасно - они в деревне у Фирдаус росли, в Балыклы Тюлячинского района.

Муж Нелли Рустам Салахович Фасахов работает на кафедре аллергологии в ГИДУВе. Их дочь Дина поступила на первый курс пединститута, изучает английский язык. У них есть еще сын Миша 12 лет и младшая дочь Лейла 11 лет.

Нелли у нас с 4 лет плакала: "Купите мне пианино, я пианино хочу". С 6 лет она пошла учиться в музыкальную школу. Но поступила сначала на исторический факультет университета. Закончила на отлично два курса и не выдержала: "Мама, я ошибку сделала в жизни, мне надо идти в консерваторию". Пришлось папе идти просить, чтобы ее отпустили из университета.

Михаил Петрович: Я ни о чем не жалею. Мы защищали свою Родину, Отечество. Сейчас у меня семья, жена, дети, внуки, правнучка уже есть. Что еще надо? А если бы не воевали, струсили бы, никого бы не было, были бы мы рабы.

Конечно, нельзя сказать, что все у нас в семье было гладко. Бывало, придет письмо от какой-нибудь женщины, Фая давай ревновать. Женщин ко мне приставало много, всяких - и красивых, и при должностях. Конечно, герой, знаменитость.

А мне ничего, кроме своих троих детей, не надо было. Так что ни у одной бабы, даже самой-самой красивой, шансов не было. 56 лет я уже женатый и в самые трудные годы со мной рядом была моя семья, мои дети, мои родственники.