А В ВЕРНЫХ СПУТНИКАХ СТИХИ

Мила МЕЛЬНИКОВА

Про стихи нельзя сказать - плохие или хорошие. Они либо есть, либо это не стихи - так, рифмовка более или менее удачная, иногда, случается, грамотная, порой даже наделенная образной красивостью, но лишенная внутренней сути, души. Какие же тут стихи? Поэзия - дама сугубо экстравагантная и дается далеко немногим в обладание. Воспринимается она не каждым, а уж дар её сотворения тем паче посылается не каждому. Необходима, вероятно, какая-то особая способность чувствовать окружающий мир и себя как его составляющую, видеть нетрадиционный ракурс давно известного и всем знакомого и угадывать необычное в обыденном.

Почему эти окна не светятся?
Что случилось, деревня, с тобой?
Приуныла Большая Медведица,
Видно, грустно ей в небе одной.

Каждый вечер, когда из ловушки
Выбиралась на небосклон,
В этой тихой лесной деревушке
Загорались семь тихих окон.

И всю ночь (от тревожных бессонниц)
Костерками горели в тиши.
И медведи на свет этих горниц
Выходили в ночи из глуши.

А Медведице было отрадно,
Что доверчивы эти огни,
Что ее косолапые братья
На тревожной земле не одни...

Почему эти окна не светятся,
И медведи не ходят тропой?
Приуныла Большая Медведица,
И слезинка упала звездой.

(«Рябиновые бубенцы»)

Это "Большая Медведица" из первого, сорокавосьмистраничного, выпущенного Мордкизом шесть лет назад, стихотворного сборника Камиля Тангалычева «Рябиновые бубенцы». В этом году вышел другой сборник - «Мой поводырь», отпечатанный республиканской типографией "Красный Октябрь" в авторской редакции. С прологом и эпилогом, где делается попытка через мудреные атрибутивно-драматургические определения-символы означить смысл и суть содержания книги. Книжечка, кстати, с полиграфической точки зрения, внешне вполне привлекательна своей нарочитой неброскостью, строгой выдержанностью оформления. Только, пожалуй, гиперболизированная прозаическая предваряюще-заключающая образность здесь излишняя, поскольку сами стихи достаточно идейно-смыслово и эпически-метафорно насыщены.

Здеь и память о прошлом. Очень и очень давнем, лично автору неведомом, но перекинувшем свои связующие мостки через настоящее в будущее от Ярославны, Чингисхана, Пугачева, Пушкина, Лермонтова в сегодняшний финал двадцатого столетия и в грядущие века. И о прошлом близком,

Когда я был еще ребенок,
А бабушка была слепа,
Нас завела в густой репейник
Одна беспутная тропа.

Тогда мы опоздали к Богу
Из-за меня — поводыря...
Слепая видела дорогу,
Но зрячий тропку потерял.

А за селом затих молебен.
И нас чуть-чуть не подождав,
Священный бык увез на небо
Мольбу о радостных дождях...

С тех пор, когда схожу с порога,
С тревогой вспоминаю я,
Как в знойный час на полдороге
Застряли с бабушкой в репьях.

Да и сегодня нас в репейник
Ведет беспутная тропа.
... И я по-прежнему ребенок,
И родина моя слепа.

(«Мой поводырь»)

Да, в пору «Бубенцов» Тангалычев являлся скорее вдумчивым, любопытным наблюдателем, шагнувшим из-под родительского крова в самостоятельное странствие по стране взрослости, которая манит огнями своих многоликих соблазнов и одновременно пугает холодом отчужденности, пугает всепожирающим пеклом прагматизма:

От всех окон селения родного
Стихами душу я воспламенил.
Сойдя с крыльца скрипучего, резного,
Уехал в город, что меня манил.

В том городе призывно полыхали
Светила многоокого дворца.
Но нет, меня, конечно, там не ждали,
Да и зачем мне там едва мерцать?

Зачем гореть свечой, коптя на праздник,
Где людям хорошо и без того?..
Мое окно вон то,
Что чуть не гаснет
И страстно ждет горенья моего.

(«Рябиновые бубенцы»)

И он наблюдая окрест, довольствуясь предначертанным свыше, незатейливо философствует:

Горит листва...
Огонь — как будто знамя
Бог весть какой неузнанной страны.
Ты знаешь ли, что вера — есть незнанье
Того, что книги правды сожжены?

Не только нет в отечестве пророков,
Пророков нету и на всей земле.
И пусть ее исходим и изроем,
Мы правды не найдем. И лишь к золе

Сумеем подступиться близко-близко,
И не поймем, что это — Правды прах,
Что от костра вознесшиеся искры
Светилами застыли в небесах.

Возможно, тайну знают лишь деревья?
Но лишь огню о том расскажет лист...
Не потому ль в минуты озаренья
Мы к Небу обращаем зрячий лик?..

(«Рябиновые бубенцы»)

И, радуясь щедрости Божественного дара, с искренней грустью сожалеет:

Принесет почтальонка газету
К нам домой. Там стихи мои есть.
Сядет мама к окну — ближе к свету,
Но стихи не сумеет прочесть.

Не сумеет прочесть, ведь не смог я
Их сложить на родном языке.
И стихи мои звонкие смолкнут,
Как цыплята у мамы в руке.

И о чем написал сын в газету?
Мать моя не узнает о том.
Сядет тихо к окну — ближе к свету,
Только солнце зайдет за окном.

Принесет она к чаю малины,
Четки старые тронет без слов.
Не услышу я этой молитвы,
Не прочтет моя мама стихов.

(«Рябиновые бубенцы»)

В «Поводыре» он предстает уже не просто сторонним свидетелем того, что творится сейчас на Земле, но человеком (впрочем, человеком ли?), ясно ощущающим свою сопричастность со всем происходившим и происходящим в галактическом пространстве вечности, не страшась уличений в космополитической патетике.

Поэзия К.Тангалычева, выражаясь литературоведческим штампом, пронизана щемящей болью об отчем крае, о родной земле, погрязшей во вражде и серой, обидной убогости, которая, несмотря ни на что, не перестает от того быть для него самой любимой и желанной.

На деревьях задрожали ветки,
Зазвенела, падая, звезда...
Вновь могилы моих древних предков
Топчет незнакомая орда.

Вот уж тень смертельного раскола
Вновь легла на кроткие края...
За лучистым лунным частоколом
Ты укройся, родина моя.

Чтоб следы от иноземных плеток
Клеткой не ложились на груди,
В час молитвы из могучих четок
Баррикаду ты сооруди...

(«Мой поводырь»)

Хоть не ново полевое эхо,
Все ж, душа, повозку снаряжай...
Лучше бы, конечно, и не ехать
В этот мрачный, некрасивый край,

Чтоб не плакать, видя отраженье
На реке сверкающих ножей
В те часы, когда в святую жертву
Неземных приносят лошадей.

Чтоб не видеть серые деревья,
Черный дым нечищеной трубы,
Молнией сожженные деревни,
Громом пораженные дубы...

Неужель и родину когда-то
В жертву беспощадно принесли?..
Край оврага, залитый закатом, —
Словно срез на шее у земли.

Облик серый, облик некрасивый
Не поправит даже звездопад.
За края ль, убившие мессию,
Этот край навеки виноват?..

И зачем бы мне плутать в тумане
Этих серых, рвущих душу мест,
Если б не ждала с тревогой мама,
Не грустил стареющий отец,

Если б в час кровавого заката
Не светлели мрачные места.
Значит, небу в качестве расплаты
Только их угодна красота...

(«Мой поводырь»)

И в общем философско-патриотическом контексте трепетной нежностью, как печаль о несбыточном, звучит лирическое

Г.Шаталиной.

Мы, наверно, друг друга не звали.
Но пришли, чтоб друг друга спасти.
Поднялись мы с тобой из развалин -
Ты за тяжкие боли прости.

Знаю, знаю, пришлось тебе больно,
Да и я был изранен в глуши.
Но душа твоя — как колокольня,
Зазвонила в вечерней тиши.

А моя — стала белой мечетью,
Полумесяц взошел золотой.
Заходившего солнца свеченье
Он успел отразить над землей.

Этим храмам, наверно, не слиться.
И расстаться им Бог не послал,
Ведь у них есть немая молитва,
Что обоих когда-то спасла.

(«Рябиновые бубенцы»)

ЖЕНЩИНА У ОКНА

Образ женщины в раме оконной,
Оттеняя собой лунный свет,
В час прощальный прелестной иконой
Долго-долго светился мне вслед.

Не смогли избежать расставанья.
Эта ночь прежних дней не вернет...
Так измучен я лунным сияньем,
Что икона меня не спасет.

Так измучен я лунным сияньем —
Ни покоя мне нету, ни сна.
Лунный луч в миг земного касанья
Как вселенская ноет струна.

Не могу той струны не коснуться,
Как не может петух не кричать.
Я, наверно, хотел бы вернуться,
Только лунная в сердце печаль.

А в окне чудотворной иконой
Образ твой так прелестно мерцал...
Нерожденный ребенок с укором
На руках твоих мир созерцал.

(«Мой поводырь»)

И вновь тяготится бременем греха — творчества:

Никогда, никогда не пройду
По тропе, ясновидцами пройденной...
О стихи, не накличьте беду
На мою неповинную родину.
Ведь не терпит поэтов Коран,
Чьи стихи аж лучами наколоты...
Уже многих Творец покарал —
Посягнувших на вечное золото.
Не смогу я быть вестником лжи,
Моя карта пред небом открыта...
У твоей вековечной межи
Конь мой резвый опустит копыта.
А пока, до прозрачной черты,
Дай скакать мне полями раздольными.
Все печали мои и мечты
Будут одами только престольными...
Умоляю,
Беду в грозный путь
Не гони, о Творец, за расплатой.
Не спеши свет небесный вернуть,
Отразив на блестящем булате.
И не жги в беспощадном аду
Души предков, давно похороненных...
О стихи, не накличьте беду
На мою неповинную родину...

(«Мой поводырь»)

Однако иначе, без стихов, без дум о Родине, о смерти и бессмертии, о ценности, сниспосланной на грешных свыше и, увы, неисполнимых мечтаниях, Камиль, видимо, не мыслит жизни, хотя и признается: "... я не поэт в понятье строгом. И в дополненье всех грехов не в силах обратиться к Богу на языке своих стихов. Но небывалое поверье принес для двух земных миров. Я - заурядный подмастерье из рода лунных мастеров..."

Да и вспоминая о собственной, в детстве, незадачливой миссии провожатого, находит, что «Мой поводырь»:

Не ищу дорог я средь трясины,
Мне следы не надобны ничьи.
Сердца искривленные морщины —
Будто главной правды колеи.

Лишь они мне всех дорог дороже,
Пусть и бесконечные уже:
В сердце неземное бездорожье,
Вьюга неземная на душе.

Но по ним лишь
К родине великой,
Вьюгою укрытой от беды,
Никого не проводив к владыке,
Возвратится грустный поводырь.

Сердце определяет он себе в поводыри. А стихи служат верными спутниками в блужданиях по бескрайним жизненным далям.